От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

«Когда пришли мы к грекам, и они повели нас туда, где служат своему Богу, то мы в изумлении не ведали, на небе ли мы, или на земле», – таково восторженное описание своего посещения Константинопольской Софии послами Владимира Киевского. Мне довелось, спустя более чем тысячелетие, повторить их путь через Чёрное море к Царьграду. Главной целью путешествия, конечно, был Храм Святой Софии. Мои надежды на встречу с Византией не только оправдались, но я и не рассчитывал на столь высокую степень ожидающего удивления, которое, как известно, есть начало всякого любомудрия.

С обретением христианством государственного статуса, не смотря на затяжные ереси, многовековые споры и кровопролития, античное мировидение не было полностью отвергнуто византийцами. Оно было включено в величественный имперский космос подобно колоннам эллинских и римских храмов в интерьер Святой Софии, так, например, из Рима были доставлены восемь колонн, взятых из храма Солнца, и восемь колонн из Эфесского святилища. Расточительное строительство собора поглотило три годовых дохода всей империи, но об этом мало кто думал, когда на кону была гармония вечного космоса. Торжественное освящение храма состоялось 27 декабря 537 года. Сложность отношения Руси и Византии известна, но вне зависимости от политической конъюнктуры веками влекла София величайшие русские души, и умственное движение нового времени в России от Ф. М. Достоевского и К. Леонтьева до В. В. Аверинцева и А. С. Панарина также пронизано порывом к Византии. Без софийного порыва, без «Внутренней Византии» русский мыслитель становится ментальным лакеем с разъедаемой ресентиментом душою.

Но тихий и глубокий интерес к Византии резко контрастирует с заполонившими современное мышление о Византии неприкрытой тенденциозностью и политической ангажированностью вроде тех, что показаны в шевкуновской «Византии: гибели империи», в очередной раз подтверждающей постмодернистское недоверие всевозможным «объективным реальностям», проповедываемым хоть с амвона, хоть с академической кафедры. В византийском сознании античная диалектика дионисийства и апполонийства никуда не делась, но, напротив, обострилось, приобретя новое звучание. С одной стороны – апполоническая иерархия, позволившая просуществовать империи более тысячелетия, град, сдерживающий натиск и хаос пустыни, парменидовская недвижность бытия. С другой – национально-природная (потом и русская) воля, анархия пространства, асоциальная интенция бунта, космический эрос – дионисийство как оно есть. Но греческий гений слишком подвижен, слишком широк, чтобы застыть в односторонности. При императоре Юстиниане явно обозначилась эта амбивалентность византийского сознания, оборотная сторона пластически-гармонизирующей неоплатонической герменевтики.

Эти противоречия отражаются и в византийской храмовой архитектуре, в этом каменном богословии. В Константинопольской Софии, легкость купола, о котором говорили, что он подвешен к небу на золотой цепи, подчёркнута полостями подкупольных площадок-хоров, которые под действием проникающих извне через множество окон, расположенных по кругу в основании купола, объёмов света, получают свойство излучать и умножать пространство. Входящий внутрь храма испытывает чувство головокружения, а пространство в нём таково, что лишает оглядывающегося и стремящегося понять, куда же он попал, привычных визуальных ориентиров. Проваливание в безопорную бездну не есть лишь субъективное ощущение, но то, что внутри храма более чем три измерения, ощутили все, кто переступал его порог, в том числе и я; и О. Мандельштам, и послы Владимира Киевского. Это непередаваемое чувство утраты ориентировки сложно описать, но для меня оно может быть отдалённо сравнимо с ощущением утраты твёрдой почвы под ногами, когда находишься на борту большого корабля, преодолевающего огромные пологие волны. В такие мгновения приходит осознание того, что прочитай хоть сотни книг о византийском искусстве, оно будет для тебя закрытым, до тех пор, пока не откроется само, через тайну причастности.

Византийские мозаики – ещё одно свидетельство стремления искусства растворить личность зрителя в гармонии художественного целого, продемонстрировать ему несостоятельность индивидуалистического фантазма. Новоевропейские индивиды даже не могут сказать, чего они хотят, заявляя, что просто жаждут свободы, тогда как византийское понимание свободы таково, что у человека не должно быть свободы, кроме той, которую может обеспечить общее согласие. Распознавание глядящего как шпиона и нежелательности его индивидуального присутствия нивелируется интеграцией его в показываемое.

Исчезновение отчуждающей дистанции между зрителем и образом, включение глаза в ритм образа – формируют многомерное пространство, зритель становится скорее соработником таинства, чем субъектом. Храм создавался не для наблюдателя, ибо такового в нём совсем и не должно быть. Когда же пассивный наблюдатель невольно начинал действовать, он переставал в принципе быть индивидом, растворяясь в литургическом действии (литургия, в переводе с греческого, – «общее дело»). Цель всего сложного воздействия – не увлечь, а вовлечь, не показать что-то глазу, а произвести операцию с глазом, остановить его ускользание, остановить шпиона, нейтрализовать потенциального предателя.

Конечно, сегодня трудно вообразить, какое воздействие оказывал храм во всём своем великолепии: неописуемой симфонии снятия метрического пространства, протяжного пения мужского хора, сверкающими бликами от лампад мозаиками, тонким запахом афонского ладана, размеренной последовательностью многочасового богослужения. Но одно могу утверждать, исходя из собственного опыта – в Храме происходит изменение вошедшего, вызывание в нём уязвления, выводящего душу из привычного состояния в открытое, когда освобождённая, она становится в равной мере открытой как для гармонии, так и для искушения. Резкий контраст с картезианской достоверностью «я» и самоуверенностью в существовании мыслящего.

Под воздействием уязвляющего шока между совершенным пространством и человеком завязывается диалог. Рождается прославляющее познание – единство желания и знания, что собственно и является philosophia perennis, а не рассудочная кантианская эквилибристика. Здесь таится начало всякой теологии, космологии и онтологии, ибо отныне всякий не исполненный ликования теоретический язык есть лишь признак того, что молния таинства не поразила кандидата. Тот, кто не создаёт себя онтологическим оптимистом, тупо стоит как субъект перед объектом, словно перед ding-an-sich, не осознанной ещё в качестве (де)генеративной клетки мышления и бытия.

Быть восхваляющим – уже не вопрос характера или настроения индивида (которому доброжелательные «психе-логи» объяснили, что он – центр мира), но ипостасное отдание себя безосновным основаниям, чтобы быть отчуждённым, образованным и спасённым. Так и критическая эйфория не достигает своей цели, ибо изначально ущербна. То, что за восхвалениями последуют безжалостно-фельетонные критические замечания, не так уж и важно, более того, подобные замечания являются составной частью великой и весёлой картины целого, поскольку на удавшихся празднествах смеются и над мрачными гостями, пытающимися испортить праздник, когда они отказываются принять участие во всеобщем славословии. Однако, и славословящий дискурс подвержен энтропии, и постепенно рассыпается в порошок неизбежным деконструктивным декадансом, становясь вотчиной любознательности архивных пылеглотов.

Существует международное движение за освобождение Софии от музейного статуса, который был установлен в начале XX века, выступающий за передачу её в распоряжение христиан, для того, чтобы храм использовался по прямому назначению. Но я, хотя и поддерживаю эту идею, не полагаю возможным перетрясать историю, а ещё помню предание, согласно которой последняя литургия на земле перед Апокалипсисом совершится в Святой Софии…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>